Околоноля [gangsta fiction] - Натан Дубовицкий

Егора не то, чтобы мутило от муви, хотя мутило, мутило жутко, но — главное — мучила сначала принятая им за отвратную оскомину, набитую душе мамаевой маетой, но мало помалу набухшая в голове ослепительной болью злокачественная догадка.

Егор был очень опытен, он много лет любил и лишь на днях разлюбил свою работу. По роду службы он часто наблюдал, как отбывают в мир иной суровые командиры коммерческих войн, их жёны и дети, их быки и пехота, а также нелепо попавшие под раздачу, оказавшиеся не там и не тогда, где и когда было бы им лучше оказаться, затянутые в жернова бандитских боёв внеплановые жертвы, безвинные балбесы. Он знал, что они чувствуют и как выглядят, пока они есть, и после — когда их нет; как ведут себя их лица, рты и глаза, кожа, сердца, кишки, ноги и руки; что делают в их крови адреналин и сахар; куда прячутся мысли; из чего вываривается блаженная покорность, сладкая коматозная слабость комнатной температуры, вдруг прекращающая агонию и нежно смывающая жизнь с ничего не значащих холмов и улиц. Он знал — то, что случилось с Плаксой, нельзя сыграть; в самой извращённой или реалистической постановке так точно получиться не может; ни в гангстерских боевиках, ни в фильмах ужасов изобразительные средства не достигали такого страшного уровня при даже колоссальных бюджетах, поступавших в распоряжение режиссёрствующих маниаков и инженерствующих психопатов. А вне кино — так всё и было: так плакали, так кричали, так перекашивались, так превращались в животных и белели, и цепенели так. По всему выходило — Плакса реально, на самом деле изнасилована и задушена; и стыд и смерть её засняты на плёнку, а потом и сожжение её убийцы. Догадку подкрепляло и то, что Плакса так и не вышла на связь, как обещала, так и не нашлась, не отозвалась.

Ошеломлённый Егор оделся во что-то, подобранное с грязного пола, оказавшееся смятым трёхдневной давности костюмом, в котором ходил к «Своим», и опять пошёл к ним, узнать, сам не знал что.

2а в Ордынском пр. успел подрасти за это время на один-полтора этажа, как и положено офисным строениям в эпоху бурного экономбума. У дверей Егора встретили те же сторожа, что и тем вечером, немного потолстевшие, как и положено сторожам в эпоху бума потребительского. Но теперь сторожа грубили небритому, встрёпанному, неглаженному посетителю, на фамилию Евробейского никак не реагировали, ни о каких «Своих» не имели понятия; о четвёртом этаже отзывались обрывочно и отрывисто, что там, дескать, ооо, въехали только вчера, торгуют какими-то адр, планируют преобразоваться в оао, а до них сидело зао, но завалило бизнес и закрылось, и чего это вы интересуетесь? Шли бы вы восвояси.

28

Егор позвонил Игорю Черненко. Чиф ещё числился его боссом, но не виделись они давно, охотились каждый за себя, добычей не делились. Егор научился вроде бы обходиться без Чифа, но вот дошло до такого дела, что стало очевидно — не научился. Вот как разыграются малые дети, разойдутся, когда один станет человек-паук, а другой непобедимый бионикл, переплывут все моря, перепрыгнут горы, сразятся в великанами — и одолеют их; встретят людоедов — побьют; уничтожат и злых роботов, и вампиров; но тут зацепится за край дивана спайдермен, растянется по полу, расквасит нос и расплачется, а глядя на него, расплачется и бионикл; и вот уже оба зовут папу, зовут маму, хотя минуту ещё назад и не помнили, что есть у них папа и мама, и постеснялись бы признаться и себе, и могучим врагам своим, что нуждаются в ком-то утирающем нос.

Черненко жил теперь в той самой квартире, где когда-то постриг Егора в братство чёрной книги. Все эти годы он расселял с помощью денег и угроз аборигенов старого сталинского памятника архитектуры, заполучив около трети всех его помещений. Агрессивная квартира Чифа бестолково, но неостановимо расползалась по всем направлениям, как какое-нибудь богатое, разбросанное и дурноуправляемое герцогство Бургундское сер. XIVb., надувшись посреди здания до трёхсполовинойэтажного как бы дворца, от которого в разные стороны расходились протуберанцы и аппендиксы, эксклавы и анклавы всё новых и новых покупаемых и покоряемых силой территорий. Точных размеров своего жилища не знал ни сам Игорь Фёдорович, ни его дворецкие, ни юристы. Многие части квартиры были всегда под судами, на окраинах её партизанили отряды недовыселенных жильцов; десятки комнат не использовались, либо тонули в непролазных ремонтах; повсюду бродили толпы таджиков с вёдрами асбеста и охапками мебели; мельтешили заблудившиеся любовницы и дальние родственники, зашедшие по делу и оставшиеся жить младшие партнёры; толкались охранники, мелкие воришки, чьи-то собаки и даже пожилой попугай, не пожелавший переезжать в Жулебино, как многие коренные москвичи, и неизменно возвращавшийся, сколько его ни гнали.

Обстановкой квартира, как и много лет назад, была похожа то ли на склад, то ли на офис, то ли на снятую для подпольной любви явочную хату. Рухлядь была моднее и значительно дороже, но громоздилась, валялась и топорщилась, как и тогда, какими-то кучами, оставляя впечатление уже никак не бургундское, а совсем среднерусское; напоминая большинство наших городов, сёл и домов, где всё расположено и выглядит так, будто люди только что сюда приехали и ещё не устроились, не обжились как следует; или, наоборот, будто дожились уже до ручки, до скуки и отвращения и, проклиная это место, сидят лет по триста на чемоданах, узлах и баулах, готовые вот-вот уехать, в любую минуту подняться и бежать куда глаза глядят, на все четыре стороны; и смотрят вокруг как посторонние пришельцы на чужое некрасивое, унылое и убыточное хозяйство. Сор с дороги не уберут, дома построят наспех, как будто и не для жизни, а так, перекантоваться; на детскую площадку, на общее мелкое дело копейку пожалеют, а на ту копейку напьются чего-нибудь ядовитого и закусят чем-то несвежим, невкусным; опунцовеют и уставятся окосевшими очами поверх подорожного сора, недостроенной детской площадки и завалившегося набок нецензурного забора на пустующую даль; и станут браниться и петь, и плакать у себя, на своей стороне, словно пленники на реках вавилонских.

Чиф был дома, звонку Егора, давно уже не слыханному, ничуть не удивился и тут же пригласил заехать. Из семьи семи первозванных братьев чёрной книги при нём оставались лишь двое; остальные, включая Егора, понемногу, без объяснений и объявлений обособились, промышляли кто чем, но числились в братстве и, про себя давно не признавая Чифа боссом, явно от него не отрицались. Босс же виду тоже не подавал и разбираться с отступниками не спешил. Потому, с одной стороны, что не хотел обнаружить перед всеми слабину братства и тем спровоцировать нападение конкурентов — «крокодилеров», кровожадных и жадных диких выходцев из отдела писем легендарного сатирического журнала, державших сто процентов сбыта учебников ботаники и зоологии и завистливо шакалящих вокруг контролируемых чернокнижниками изобильных рынков; а также «яснополянских», деревенских бандитов, с которыми братство вело войну за доходы с русской классики с незапамятных времён, войну изматывающую, истощающую, лишь недавно затихшую и возобновления которой не хотел никто. С другой же стороны, как любой бывший босс, в душе был убеждён, что разбежавшиеся вассалы не справятся без него, напортачат, облажаются и вернутся. Поэтому и не удивился визиту Егора, принял его в почти полностью оштукатуренной комнате с двумя эркерами, щегольскими книжными шкафами красного дерева, грязными козлами с доштукатуривавшим угол певчим таджиком и двумя психоаналитическими кушетками, между коими помещался мраморно-малахитовый стол, заваленный всяческой бездельной дороговизной, как-то: раритетные сигары шестидесятых годов, бутыли редчайшего скотча, хрустальные банки с фуагра; часы платиновые, золотые и старые серебряные, наручные, настольные и карманные; зажимы для денег и галстуков, ручки и карандаши цены необычайной; платиновые, золотые, старые серебряные, хрустальные, мраморные и малахитовые статуэтки, шахматы, глобусы, пепельницы, письменные принадлежности, эйфелевые башенки, кремлики, таджмахалики, весёленькие бигбенчики… Игорь Фёдорович не постарел, наоборот, навтыкал себе в плешь каких-то новых невозможных волос по цене пять тыс. дол. сша за шт., не преминул сверкнуть и клыками в ту же цену, купленными там же, где волосы, где-то возле Голливуда в клинике, где молодились клуни и демимуры. Облачён был в по-домашнему запятнанную петрюсом бархатную праду и сморщенные, обрызганные таджицкой штукатуркой шиншилловые тапочки. Был вместе с тем грустен, в руке держал книжку о Гамлете и, увидев растрёпанного, всмятку одетого и обескураженного Егора, прочитал ему тут же из книжки:

— … в незастёгнутом камзоле, без шляпы, в неподвязанных чулках… и с видом до того плачевным, словно он был из ада выпущен на волю вещать об ужасах, — вошёл ко мне.